Продажные твари - Страница 32

– Можно мне тоже? – еле слышно произнесла Маша.

Он обрадовался, что она наконец подала голос. Значит, не так все страшно. Одна из самых неприятных реакций на шок – речевой ступор. Ведь с того момента, как он отклеил скотч с ее губ, она не сказала ни слова, ни звука не издала. Он развязывал веревку на ее запястьях, натягивал на нее свитер, выводил из сарая, усаживал в машину. Она молчала и смотрела в одну точку. Но тогда ему было не до ее психического состояния.

«Ничего, оклемается», – подумал он, давая ей прикурить.

Она курила короткими, жадными затяжками. Он заметил, как дрожит у нее рука. Увидел грязную ладонь в кровавых царапинах.

– Где это ты так? – спросил он. Она нервно сглотнула и прошептала:

– Простите, я не могу сейчас говорить… Потом…

Маше было невыносимо трудно сейчас не только говорить, но и думать. Она все еще чувствовала на себе потную тушу бородатого чеченца, в ноздрях стоял кислый запах из его рта, тело ныло от ощущения тошного, звериного ужаса, унизительной беспомощности. Ей казалось, какая-то часть ее души так и осталась валяться там, в сарае, на заплеванном полу и никогда она уже не сумеет собрать себя воедино, стать прежней.

Она понимала умом, что все кончилось хорошо, самого страшного с ней не произошло, надо вздохнуть с облегчением и сказать спасибо этому седому голубоглазому человеку. Если бы не он… Лучше не думать, что произошло бы, если бы не он.

Конечно, девятнадцать лет своей жизни Маша провела не в теплице, не под стеклянным колпаком. Но для нее с детства существовали как бы два мира. Они шли параллельно и никогда не пересекались.

Она родилась и выросла в самом центре Москвы, ее мир состоял из старых уютных дворов и переулков, создававших иллюзию отдельности и защищенности. В этом отдельном и защищенном мире присутствовали мама, папа, дедушка, школьные и институтские друзья, театр, танец, классическая литература. Маша могла нервничать и переживать из-за ссор с родителями, из-за того, что плохо готова к завтрашнему экзамену или руководитель творческой мастерской в пух и прах разнес выдуманную ею психологическую трактовку какого-нибудь этюда. Самым важным, сверхценным в этом ее маленьком мире был человек с его тонкой и сложной душой, мыслями, чувствами, оттенками чувств.

Рядом существовал совсем другой мир. Там гориллоподобные ублюдки матерились у коммерческих ларьков, проститутки с пустыми глазами зябли ночами у «Палас-отеля», мчались «шестисотые» «Мерседесы» с затемненными стеклами и сшибали все на своем пути, обдавая прохожих грязью. Там, в параллельном мире, стреляли, резали, насиловали, там лилась кровь, торговали наркотиками, всякие солнцевские и болдинские группировки наезжали друг на друга, там шла чеченская война. Человеческая жизнь не стоила там ничего и шкала ценностей была совсем другая.

Маша искренне верила, что ее собственный уютный мир и этот, страшный, параллельный, не пересекаются нигде и никогда, существуют каждый сам по себе.

И вот сейчас параллельный мир навалился на нее сопящей тушей бородатого чеченца. Оказалось, что человек со всеми его философскими, космическими сложностями, с его глубокой неповторимой душой может быть запросто растоптан, уничтожен, распят на заплеванном полу, превращен в беспомощное животное. Машу как будто навсегда изваляли в вонючей грязи.

Грязь въелась в кожу, и никогда теперь не отмыться.

Далеко внизу открылось спокойное, празднично-яркое море. Справа шел отвесный слоистый склон горы. В окно пахнуло йодом и эвкалиптом. Машина плавно вписывалась в зигзаги и повороты серпантина. Мягкие солнечные блики щекотно скользили по грязным Машиным щекам.

Она пока не задумывалась, куда они едут и что будет дальше, кто такой этот Вадим Николаевич, почему он дважды оказался в нужном месте и в нужное время. Правда, о первом случае сейчас и вспоминать смешно. Те, в цветастых рубашках, наверняка отпустили бы ее. Покуражились и отпустили бы. Это просто такой способ заигрывания. Еще вчера эти приставания на улицах и на пляже казались ей настоящим кошмаром. А сейчас и вспоминать смешно…

Рядом с Вадимом Николаевичем она чувствовала себя в безопасности. Пока важно только это. Прежде всего надо как-то унять изматывающую сильную дрожь.

Закрыв глаза. Маша откинулась на мягкую спинку сиденья. Она вспомнила, как преподаватель актерского мастерства Сергей Усольцев учил их расслабляться и отключаться. "Это помогает не только перед спектаклем, но и в обычной жизни, когда очень худо, – говорил он. – Вместо того чтобы трястись в истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно.

Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этого годится любой текст, лучше стихотворный и обязательно очень красивый и глубокий по смыслу. У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смерть Денисьевой: «Ангел милый, слышишь ли меня?» У кого-то, я знаю, это начало первой главы «Евгения Онегина». Вот к следующему занятию найдите каждый для себя такие строчки".

Маша выбрала стихотворение Баратынского «Пироскаф». Для нее звуковым кодом расслабления стали строчки:

"Много мятежных решил я вопросов,

Прежде чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды символ!"

Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя эти строчки, потом стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться и расслабиться не удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Медленный тяжеловатый ритм стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведь и папа тоже говорил: «Русская поэзия ко всему прочему еще и отличное психотропное средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда за уши вытягивает Пушкин».