Продажные твари - Страница 29

– Ну куда ты лезешь, доктор? – медленно произнес Ахмед, справившись наконец с ширинкой. Возбуждение прошло, он стал дышать спокойно. – Зачем весь этот базар? Влетел, заорал, стволом в меня тычешь. Остынь. И ты, Рафик, опусти свой ствол, – повернулся он к кривоногому, – хочет доктор девочку, пусть берет. Зачем ссориться из-за такой ерунды?

Вадим уже поднимал Машу с пола, осторожно отклеивал скотч с ее рта. Автомат мешал, но он не выпускал его, просто зажал под мышкой. Узел веревки на Машиных запястьях никак не поддавался. Наконец Вадим развязал его зубами.

– Чего ж она на товарняке ехала? – спросил Ахмед, усаживаясь назад, за стол.

Доктор молчал. Оглядевшись, он заметил рядом вывороченный рюкзачок, вытянул из него какой-то свитер, надел на Машу поверх разодранной майки.

– Послушай, Ахмед, – подал голос кривоногий – ты же обещал. Нехорошо, нечестно так.

– Да, доктор, – как бы спохватился Ахмед, – тебе еще надо с Рафиком договориться. Действительно нехорошо получилось. Ему руки рабочие нужны. Я же не знал, что это твоя девочка, обещал Рафику. Ты уж не обижай джигита.

Вадим вытащил из заднего кармана брюк бумажник.

– Сколько? – спросил он, ни на кого не глядя. Кривоногий Рафик задумался на секунду, потом произнес по-русски:

– Пятьсот.

Вадим молча отсчитал пять стодолларовых купюр и сунул их кривоногому в лицо. Тот проворно выхватил деньги и заулыбался:

– Вот это дело, это разговор.

На столе перед Ахмедом так и валялись Машины документы. Вадим взял их, сунул в нагрудный карман рубашки, подошел к Маше, обнял ее за плечи и спросил шепотом:

– Ты можешь сама идти? Маша слабо кивнула в ответ. Когда они подходили к машине, их догнал один из боевиков:

– Эй, доктор, автомат-то мой верни!

Вадим отдал ему автомат, усадил Машу в машину, потом вернулся в сарай, сгреб валявшиеся на полу вещи, кое-как запихнул в рюкзак.

Наконец «Тойота» двинулась в сторону города. Маша только сейчас почувствовала, что ее бьет крупная дрожь и зубы стучат как в лихорадке.

Глава 9

Константинов бросил бадминтонную ракетку на гальку пляжа, взглянул на часы, потом снял их и отдал Арсюше.

– Глебушка, ну давай доиграем! – Арсюша нетерпеливо хлопал своей ракеткой по худой загорелой коленке.

– Теперь с мамой. Я устал прыгать на жаре. Пойду купаться.

– Ну мы же так долго ждали, когда не будет ветра на пляже! Мам! Ты хоть со мной поиграешь?

Елизавета Максимовна нехотя поднялась с лежака, лениво потянулась, и Константинов залюбовался ею. Светло-пепельные волосы были стянуты тугим узлом на затылке, легкие высвободившиеся прядки светились на солнце. Лизе никак нельзя было дать ее сорока лет: тонкая, прямая, как бы летящая фигурка, узкие бедра, длинная шея, острый, всегда чуть вскинутый подбородок… «По сути своей, так сказать, по природе я толстая, – как-то призналась Лиза, – но с пятилетнего возраста в балете. А балет – это муштра, дисциплина почище армии. В детстве я дрожала при виде сдобных булочек, мороженого и шоколада. Но два раза в неделю нас перед занятиями ставили на весы. Лишние двести граммов оборачивались трагедией и позором. Я жутко завидовала тем детям, которые могли ни в чем себе не отказывать и не набирать ни грамма – у них все сгорало после двух часов у станка. А я расплачивалась за половинку эклера неделями. До сих пор не могу спокойно смотреть на пирожные и жареную картошку».

«Но теперь-то можно, – удивился Глеб, – теперь ты не танцуешь, только преподаешь. Ну позволяй себе кулинарные радости хоть иногда!»

«Нет – вздохнула Лиза, – я до сих пор встаю на весы каждые три дня. Стоит мне хоть чуть-чуть поправиться, начинаю себя ненавидеть, презирать и пилить. И потом, если я стану толстой, ты меня разлюбишь. Не из эстетических соображений, а потому, что у меня от этого сразу испортится характер. Я перестану себе нравиться и стану злиться на весь мир».

Невозможно представить себе Лизу, злющуюся на весь мир. Он знал ее одиннадцать лет и ни разу не слышал, чтобы она повысила голос или сказала о ком-нибудь дурное слово. Она могла быть взвинченной, нервной, но никогда не кричала и не злословила, всегда оставалась доброжелательной и приветливой – даже с теми, кто этого не заслуживал.

Вот уже одиннадцать лет все, что делала и говорила Лиза, вызывало у полковника какой-то детский, телячий восторг. Это чувство не проходило с годами, лишь углублялось.

Она сняла темные очки. Большие светло-серые глаза казались еще больше и светлей на загорелом тонком лице.

– Ладно уж, – вздохнула Лиза, – попрыгаю я на солнцепеке вместо Глебушки. Только если опять обгорю, виноваты будете вы оба, изверги.

Она подняла с гальки ракетку и тут же приняла сильную подачу сына. Следующую она пропустила – непроизвольно повернула голову в сторону моря, где подплывал к буйкам широким брассом ее любимый полковник.

Елизавета Максимовна вовсе не хотела сейчас играть в бадминтон. Но если бы она отказалась, Арсюша полез бы в воду за полковником. Ребенок отлично плавает, он доплыл бы с Глебом до буйков – туда, где качается уже на надувном матраце невысокий полноватый и совершенно лысый человек тридцати пяти лет. Между полковником и этим человеком должен состояться короткий непонятный разговор, который Арсюше слушать ни к чему.

– Мам, ну ты играешь или как?

– Играю! – Она ударила по воланчику и больше в сторону моря не взглянула.

Казалось, человек на надувном матрасе дремлет, подставив круглое лицо беспощадному полуденному солнцу. Он даже не открыл глаза, когда полковник подплыл совсем близко и зацепился за качающийся красный буек.